Боярыня Морозова: была ли она святой или сумасшедшей. Боярыня Морозова: биография и интересные факты Усадьба боярыни морозовой

А. М. Панченко | Боярыня Морозова - символ и личность

Боярыня Морозова - символ и личность

Память нации каждому крупному историческому персонажу стремится придать цельный, законченный облик. Памяти нации чужд протеизм. Она как бы «ваяет» своих героев. Иногда о таком «изваянии» можно говорить лишь условно: оно существует как некое «национальное ощущение», складываясь из разных фактов, оценок, эмоций, существует как аксиома культуры, не нуждающаяся в доказательствах и чаще всего не закрепленная в виде четкой формулы. Но в некоторых случаях «изваяние» исторического деятеля прямо отливается в словесную или пластическую форму. Это произошло с боярыней Федосьей Прокопьевной Морозовой, которая в памяти России осталась такой, как ее написал В. И. Суриков.

Разбирая споры и толки об этом полотне (оно было главным событием пятнадцатой передвижной выставки), Н. П. Кончаловская, внучка Сурикова, приводит среди прочих отзыв В. М. Гаршина: «Картина Сурикова удивительно ярко представляет эту замечательную женщину. Всякий, кто знает ее печальную историю, я уверен в том, навсегда будет покорен художником и не будет в состоянии представить себе Федосью Прокопьевну иначе, как она изображена на его картине». Современникам трудно быть беспристрастными, и предсказания их сбываются не часто. Но Гаршин оказался хорошим пророком. За те сто без малого лет, которые отделяют нас от пятнадцатой выставки передвижников, суриковская Морозова стала «вечным спутником» всякого русского человека. «Иначе» действительно не представить себе эту женщину XVII в., готовую на муки и смерть ради дела, в правоте которого она убеждена. Но почему именно суриковская Морозова стала иконографическим каноном и историческим типом?

Прежде всего потому, что художник был верен исторической правде. Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить композицию картины Сурикова с одной из сцен Пространной редакции Повести о боярыне Морозовой, которая публикуется и исследуется А. И. Мазуниным в настоящей книге. То, что мы видим на картине, произошло 17 или 18 ноября 1671 г. (7180-го по старинному счету «от сотворения мира»). Боярыня уже три дня сидела под стражей «в людских хоромах в подклете» своего московского дома. Теперь ей «возложили чепь на выю», посадили на дровни и повезли в заточение. Когда сани поравнялись с Чудовым монастырем, Морозова подняла правую руку и, «ясно изъобразивши сложение перст (старообрядческое двуперстие. - А. П.), высоце вознося, крестом ся часто ограждше, чепию же такожде часто звяцаше». Именно эту сцену Повести выбрал живописец. Одну деталь он изменил: железное «огорлие», ошейник, надетый на боярыню, цепью прикреплялся к «стулу» - тяжелому обрубку дерева, которого нет на картине. Морозова была не только «железы тяжкими обложена», но и «неудобством стула томима», и этот чурбан лежал подле нее на дровнях. Люди XIX в. знали кандалы иного устройства (их подробно описал в «Мертвом доме» Достоевский). Художник, видимо, здесь решил не отступать от обыкновений своего времени: холст - не книга, к нему не приложишь реальный комментарий.

Однако верность древнерусскому источнику еще не объясняет вполне судьбы «Боярыни Морозовой», ее роли не только в русской живописи, но и в русской культуре вообще. В своих прекрасных полотнах о других выдающихся людях Суриков тоже не грешил против истины, но персонажи этих полотен «представимы» и в других обличьях, «иначе». Конечно, героев «Перехода Суворова через Альпы» и «Меншикова в Березове» мы вольно или невольно сравниваем с их прижизненными портретами. Но ведь с Ермака Тимофеевича и со Стеньки Разина «парсун» не писали, так что возможности для сравнения нет, и все же ни суриковский Ермак, ни суриковский Разин не стали каноническими «изваяниями».

Дело в том, что задолго до Сурикова в национальном сознании боярыня Морозова превратилась в символ - в символ того народного движения, которое известно под не совсем точным названием раскола. В сущности, у этого движения два символа: протопоп Аввакум и боярыня Морозова, духовный отец и духовная дочь, два борца и две жертвы. Но и воителей, и страдальцев при начале раскола были многие тысячи. Почему в исторической памяти остался Аввакум - понятно. Аввакум гениален. У него был совершенно исключительный дар слова - и, следовательно, дар убеждения. Но почему Россия остановила выбор на Морозовой?

На картине Сурикова боярыня обращается к московской толпе, к простолюдинам - к страннику с посохом, к старухе-нищенке, к юродивому, и они не скрывают своего сочувствия вельможной узнице. Так и было: мы знаем, что за старую веру поднялись низы, для которых посягательство властей на освященный веками обряд означало посягательство на весь уклад жизни, означало насилие и гнет. Мы знаем, что в доме боярыни находили хлеб и кров и странники, и нищие, и юродивые. Мы знаем, что люди ее сословия ставили Морозовой в вину как раз приверженность к «простецам»: «Приимала еси в дом... юродивых и прочих таковых... их учения держася». Но был еще один человек, к которому в тот ноябрьский день простирала два перста Морозова, для которого она бряцала цепями. Этот человек - царь Алексей Михайлович. Чудов монастырь находился в Кремле. Боярыню везли около государева дворца. «Мняше бо святая, яко на переходех царь смотряет», - пишет автор Повести, и пишет скорее всего со слов самой Морозовой, к которой он был очень близок и с которой имел случай разговаривать и в тюрьме (очень интересные соображения о личности автора приводятся в исследовании А. И. Мазунина). Неизвестно, глядел ли царь на боярыню с дворцовых переходов, под которыми ехали сани, или не глядел. Но в том, что мысли о ней прямо-таки преследовали Алексея Михайловича, нет ни малейшего сомнения. Для царя она была камнем преткновения: ведь речь шла не о рядовой ослушнице, а о Морозовой. Чтобы понять, как громко звучало в XVII в. это имя, необходимо совершить генеалогический экскурс в далекие времена.

Когда в 1240 г. князь Александр Ярославич разгромил шведов на Неве, то в этой битве особо отличились «шесть муж храбрых, иже мужьствоваша... крепко», о которых рассказано в Житии Александра Невского. Один из них, Гаврило Алексич, гоня врагов, в пылу боя въехал по сходне на шведский корабль, и «свергоша его с доски с конем в Неву. Божиею милостию изыде оттоле неврежден, и пакы наеха, и бися с самим воеводою посреде полку их». Другой витязь, Миша (он же Михаил Прушанин), «пеш с дружиною своею натече на корабли и погуби три корабли». Из шести «храбров» мы выбрали этих двух старших дружинников (или бояр, что одно и то же), так как в XVII в. судьбы их поздних потомков снова переплелись и соприкоснулись с судьбой боярыни Морозовой.

При внуке Александра Невского Иване Даниловиче Калите, первом князе московского удела, получившем ярлык на великое княжение, потомки этих витязей переезжают в Москву и дают начало крупнейшим боярским фамилиям. От Гаврилы Алексича, который, согласно родословцам, был правнуком Ратши, пошли Челяднины, Федоровы, Бутурлины, Пушкины. От Миши Прушанина - Морозовы, Салтыковы, Шеины. По славе и положению соперничать с этими фамилиями могли только два-три боярских рода - такие как род Александра Зерна (Вельяминовы-Зерновы, Сабуровы и Годуновы) и род Андрея Кобылы, пятый сын которого, Федор Кошка, стал предком Романовых и Шереметевых.

Когда в XV в. настал конец уделов, в Москву, отныне стольный город всея Руси, на службу к Ивану III хлынул поток Рюриковичей. Но несколько виднейших линий нетитулованного боярства устояло перед наплывом княжат, не потеряло «чести и места». В глазах людей эпохи опричнины Ивану Грозному противостоял не столько его ровесник и былой друг, а потом мятежник и беглец Курбский, происходивший из князей ярославских удельных, сколько отпрыск Гаврилы Алексича в девятом колене, богатейший боярин Иван Петрович Федоров, который годился царю в отцы. И не случайно в 1567 г. «венчанный гнев», заподозрив в заговоре этого всеми уважаемого за справедливость человека, имевшего высший чин конюшего и возглавлявшего правительство земщины, обставил расправу с ним как сцену соперничества. Грозный велел одеть Федорова в царские бармы, дать ему скипетр и посадить на трон. Затем царь «по божьему изволению», поклонившись ему в ноги и воздав все почести по дворцовому обычаю, своими руками зарезал ряженого царя.

Нет ничего странного в том, что Иван Грозный, гордившийся древностью своего рода и возводивший его через Рюрика к самому императору Августу, видел соперника в человеке без княжеского титула. У наших предков были свои понятия о знатности, которые сильно отличались от наших понятий. Быть потомком Рюрика или Гедимина - само по себе это значило не очень много. «В Московской Руси место человека на лестнице служилых чинов... определялось не только происхождением, но и сочетанием служебной годности и служб человека с учетом его родовитости, т. е. служебного уровня его “родителей”, родичей вообще, а в первую очередь его прямых предков - отца, деда и т. д. по прямой и ближайшим боковым линиям». Предки И. П. Федорова «были так “велики” и всем хорошо известны, что в различных актах назывались по имени и отчеству и не пользовались никаким фамильным прозвищем». Большинство князей не могло и подумать о том, чтобы равняться с ними, ибо титул и знатность в глазах древнерусского общества - вовсе не одно и то же.

Покажем это на примере князя Д. М. Пожарского, происходившего из младшей линии стародубских князей. Признаваемый всеми русскими людьми, «от царя до псаря», спасителем отечества, этот национальный герой испытал немало унижений. Он то и дело проигрывал местнические споры, потому что его отец и дед «потеряли честь», служа городовыми приказчиками и губными старостами. Князь Д. М. Пожарский был хоть и рюриковой крови, но худородный. Для нас такое сочетание выглядит как оксюморон, но в старину отличали князей худородных от князей «великородных». Как-то раз Пожарский не захотел служить «местом ниже» Бориса Салтыкова, дальнего родича Морозовых. Тот бил челом о бесчестье царю Михаилу, и потомок Рюрика, спаситель России был «выдан головой» потомку Миши Прушанина.

Эти древнерусские понятия о родовитости объясняют, почему нельзя считать исторической несообразностью то, что после Смуты выморочный престол достался нетитулованному, но «великому» «Кошкину роду», что Мономахова шапка оказалась на голове Михаила Романова. Будь судьба благосклоннее к Федоровым или к Морозовым, они тоже могли стать основателями новой династии.

Морозовы в XV-XVI вв. сохранили исключительно высокое положение. В полуторастолетний промежуток от Ивана III до Смуты из этой фамилии вышло до тридцати думцов, бояр и окольничих. Хотя опалы и казни Грозного не обошли и Морозовых (в 60-х годах «выбыл» боярин Владимир Васильевич, в 70-х - его двоюродный брат, знаменитый воевода боярин Михаил Яковлевич, - люди поколения И. П. Федорова); хотя к моменту воцарения Романовых остались считанные представители этого рода, которому суждено было пресечься в XVII в., но именно время правления двух первых Романовых было для Морозовых временем наибольших успехов.

Двое из них, братья Борис и Глеб Ивановичи, в юности были спальниками своего сверстника Михаила Федоровича, т. е. «домашними, комнатными, самыми приближенными людьми». Это назначение, по-видимому, они получили по родству и свойству с Романовыми. Достаточно сказать, что один из их родичей был прадедом матери царя Михаила, а два других родича, Салтыковы, его двоюродными братьями. Борис Иванович Морозов был пожалован в бояре в 1634 г., в связи с назначением в дядьки к царевичу Алексею Михайловичу. Когда в 1645 г. Алексей по семнадцатому году венчался на государство, его пестун стал временщиком, «сильным человеком». Как тогда выражались, царь «глядел у него изо рта».

В июне 1648 г. в Москве разразился мятеж, «всколыбалася чернь на бояр» - и прежде всего на Бориса Морозова. Но и это ему не особенно повредило: царь со слезами «выпросил» у мира своего кормильца. Дядька крепко держал в руках своего воспитанника и сам, пустив в ход всю ловкость и влияние, выбрал ему невесту из худородных Милославских, Марию Ильиничну. На свадьбе Борис Морозов играл первую роль - был у государя «во отцово место». Через десять дней сыграли еще одну свадьбу: Борис Морозов, вдовец и человек уже пожилой, женился вторым браком на царицыной сестре Анне и сделался царским свояком. Из своего совершенно исключительного положения он извлек все, что можно. В 1638 г. Борис Морозов владел тремястами с лишком крестьянских дворов. Это хорошее, но обыкновенное для боярина того времени состояние. Пятнадцать лет спустя за ним числилось 7254 двора, в двадцать раз больше! Это - неслыханное богатство. Столько же дворов было лишь у царева дяди Никиты Ивановича Романова да у одного из князей Черкасских, Якова Куденетовича. Все остальные бояре, титулованные и нетитулованные, уступали Борису Морозову во много раз. Карьера Глеба Ивановича Морозова, человека вполне заурядного, - как бы отражение карьеры старшего брата. Начали они одинаково - спальниками царя и дядьками царевичей. Но царевич Иван Михайлович, к которому был приставлен Глеб Морозов, сделанный по этому случаю боярином, умер малолетним. С этого времени продвижение Глеба Морозова замедлилось и всецело зависело от успехов его брата. Как и последний, он тоже женился во второй раз и тоже на худородной - на 17-летней красавице Федосье Прокопьевне Соковниной. Соковнины, лихвинские и карачевские дети боярские, попали в среду московской знати по близкому родству с Милославскими. Федосья Прокопьевна, скорее всего, была выдана за Глеба Морозова «из дворца». Она стала «приезжей боярыней» царицы (это была большая честь), которая всегда обходилась с ней по-родственному и, пока была жива, всегда заступалась за нее перед царем.

Борис Морозов умер в 1662 г. бездетным. Его вотчины наследовал младший брат, который и сам был очень достаточным человеком (2110 дворов по росписи 1653 г.). Почти одновременно с Борисом скончался и Глеб Иванович, и единственным владельцем этого громадного состояния, уступавшего, быть может, только состоянию «именитых людей» Строгановых, оказался отрок Иван Глебович, а на деле его мать Федосья Прокопьевна Морозова.

Ее окружало не только богатство, но и роскошь. Роскошным был ее московский дом. Аввакум вспоминал, что она выезжала в карете с «мусиею и сребром», которую везли «аргамаки многи, 6 или 12, с гремячими цепьми» и которую сопровождало «100 или 200, а иногда человек и триста» слуг. Роскошь проникала и в подмосковные вотчины, что тогда было ново и непривычно. Дело в том, что по старинной традиции боярские вотчины имели чисто хозяйственное назначение. Первым эту традицию нарушил царь Алексей Михайлович, который завел под Москвой несколько роскошных усадеб. Среди них выделялись Измайлово и Коломенское, «восьмое чудо света». Не отставал от царя и его дядька, устроивший с большой пышностью свое село Павловское в Звенигородском уезде, которое стало «подобием дачи», куда боярин «выезжал для развлечений... приглашая в гости... иногда и самого царя». Их примеру следовал и Глеб Морозов. В хоромах его подмосковного села Зюзина полы были «писаной шахмат», сад занимал две десятины, а на дворе разгуливали павлины и павы. В данном случае царь и братья Морозовы подражали Европе, и прежде всего польским «потентатам». Именно в XVII в., в эпоху барокко, в Польше начался расцвет усадебной жизни. В походах середины 50-х годов царь имел возможность лицезреть роскошные резиденции магнатов. В этих походах, между прочим, участвовал также Глеб Морозов, состоявший при особе государя.

Учитывая все это - древность и «честь» фамилии Морозовых, их родственные связи с царем и царицей, их положение в думе и при дворе, их богатство и роскошь частной жизни, мы лучше поймем протопопа Аввакума, который видел нечто совершенно исключительное в том, что боярыня Морозова отреклась от «земной славы»: «Не дивно, яко 20 лет и единое лето мучат мя: на се бо зван есмь, да отрясу бремя греховное. А се человек нищей, непородней и неразумной, от человек беззаступной, одеяния и злата и сребра не имею, священническа рода, протопоп чином, скорбей и печалей преисполнен пред господем богом. Но чюдно о вашей честности помыслить: род ваш, - Борис Иванович Морозов сему царю был дядька, и пестун, и кормилец, болел об нем и скорбел паче души своей, день и нощь покоя не имуще». Аввакум в данном случае выражал народное мнение. Народ признал Морозову своей заступницей именно потому, что она добровольно «отрясла прах» богатства и роскоши, добровольно сравнялась с «простецами».

Мы лучше поймем и поведение московской знати. Не преуспев в попытках образумить заблудшую овцу, увидев, что тщетны даже призывы к материнским ее чувствам, знать все же долго противилась архиереям, которые с таким рвением вели дело боярыни. Особенно усердствовали невежественный Иоаким, тогда чудовский архимандрит, и митрополит Сарский и Подонский Павел - оба люди крайне жестокие. Но даже мягкий патриарх Питирим изменил своему нраву, когда понял, как ненавидит Морозова его «никонианскую веру». «Ревый, яко медведь» (по словам автора Повести), патриарх приказал тащить боярыню, «яко пса, чепию за выю», так что Морозова на лестнице «все степени главою своею сочла». А Питирим в это время кричал: «Утре страдницу в струб!» (т. е. на костер, потому что тогда было принято сжигать людей «в срубе»). Однако снова «боляре не потянули», и архиереям пришлось уступить.

Конечно, знать защищала не столько человека, не Федосью Морозову как таковую, сколько сословные привилегии. Знать боялась прецедента. И лишь убедившись, что дело это для нее в сословном отношении безопасно, что оно «не в пример и не в образец», знать отреклась от боярыни Морозовой. На заблудшую овцу теперь стали смотреть как на паршивую овцу - по пословице «в семье не без урода, а на гумне не без урона».

Только братья Морозовой, Федор и Алексей Соковнины, остались ей верны, как была ей верна и княгиня Евдокия Урусова, ее младшая сестра, которая страдала и умерла с нею вместе. Царь Алексей поспешил удалить обоих братьев из Москвы, назначив их воеводами в маленькие города. Это была ссылка, которую никак нельзя назвать почетной. Видимо, царь знал или подозревал, что с сестрами у Соковниных не только кровная, но и духовная связь, что все они стоят за «древлее благочестие». Видимо, царь их опасался - и не без оснований, как показали позднейшие события.

4 марта 1697 г. окольничий Алексей Прокопьевич Соковнин, «потаенный раскольник», окончил свои дни на плахе. Его обезглавили на Красной площади - за то, что вместе со стрелецким полковником Иваном Цыклером он стоял во главе заговора на жизнь Петра I. Среди казненных заговорщиков был и стольник Федор Матвеевич Пушкин, женатый на дочери Алексея Соковнина. Пушкины, как самая слабая по «чести и месту» ветвь рода Гаврилы Алексича, начали возвышаться в конце XVI в., после гибели в опричное время более знатных родичей. XVII век был для Пушкиных периодом наибольших успехов, но окончился он их катастрофой - неожиданной и незаслуженной, потому что казнь одного заговорщика обернулась фактической опалой для всей многочисленной фамилии. Если Морозовы в XVII в. вымерли в буквальном смысле слова, то Пушкиным судьба готовила политическую смерть: отныне и навсегда они были извергнуты из правящего слоя.

Но вернемся к противоборству боярыни Морозовой и царя Алексея. Царь и после разрыва с Никоном остался верен церковной реформе, так как она позволяла ему держать церковь под контролем. Царя очень беспокоило сопротивление старообрядцев, и поэтому он давно был недоволен Морозовой. Он, конечно, знал, что дома она молится по-старому; видимо, знал (через свояченицу Анну Ильиничну), что боярыня носит власяницу, знал и о переписке ее с заточенным в Пустозерске Аввакумом и о том, что московские ее палаты - пристанище и оплот старообрядцев. Однако решительных шагов царь долго не предпринимал и ограничивался полумерами: отбирал у Морозовой часть вотчин, а потом возвращал их, пытался воздействовать на нее через родственников и т. п. В этих колебаниях велика роль печалований царицы Марии Ильиничны, но не стоит сводить дело лишь к ее заступничеству. Ведь после ее кончины (1669 г.) царь еще два с половиной года щадил Морозову. Судя по всему, он довольствовался «малым лицемерием» Морозовой. Из Повести ясно, что она «приличия ради... ходила к храму», т. е. посещала никонианское богослужение. Все круто переменилось после ее тайного пострига.

Если боярыня Федосья «приличия ради» могла кривить душой, то инокине Феодоре, давшей монашеские обеты, не пристало и «малое лицемерие». Морозова «нача уклонятися» от мирских и религиозных обязанностей, связанных с саном «верховой» (дворцовой) боярыни. 22 января 1671 г. она не явилась на свадьбу царя с Натальей Кирилловной Нарышкиной, сославшись на болезнь: «Ноги ми зело прискорбны, и не могу ни ходити, ни стояти». Царь не поверил отговорке и воспринял отказ как тяжкое оскорбление. С этого момента Морозова стала для него личным врагом. Архиереи ловко играли на этом. В ходе спора о вере они поставили вопрос прямо (в прямоте и крылся подвох): «В краткости вопрошаем тя, - по тем служебником, по коим государь царь причащается и благоверная царица и царевичи и царевны, ты причастиши ли ся?». И у Морозовой не оставалось иного выхода, как прямо ответить: «Не причащуся».

Автор Повести вкладывает в уста царя Алексея Михайловича знаменательные слова, касающиеся его распри с Морозовой: «Тяжко ей братися со мною - един кто от нас одолеет всяко». Вряд ли эти слова были когда-нибудь произнесены: не мог же в самом деле самодержец всея Руси хоть на миг допустить, что его «одолеет» закосневшая в непокорстве боярыня. Но вымысел имеет в своем роде не меньшую историческую ценность, нежели непреложно установленный факт. В данном случае вымысел - это глас народа. Народ воспринимал борьбу царя и Морозовой как духовный поединок (а в битве духа соперники всегда равны) и, конечно, был всецело на стороне «поединщицы». Есть все основания полагать, что царь это прекрасно понимал. Его приказание уморить Морозову голодом в боровской яме, в «тме несветимой», в «задухе земной» поражает не только жестокостью, но и холодным расчетом. Дело даже не в том, что на миру смерть красна. Дело в том, что публичная казнь дает человеку ореол мученичества (если, разумеется, народ на стороне казненного). Этого царь боялся больше всего, боялся, что «будет последняя беда горши первыя». Поэтому он обрек Морозову и ее сестру на «тихую», долгую смерть. Поэтому их тела - в рогоже, без отпевания - зарыли внутри стен боровского острога: опасались, как бы старообрядцы не выкопали их «с великою честию, яко святых мучениц мощи». Морозову держали под стражей, пока она была жива. Ее оставили под стражей и после смерти, которая положила конец ее страданиям в ночь с 1 на 2 ноября 1675 г.

Создавая символ, история довольствуется немногими крупными мазками. Частная жизнь для национальной памяти безразлична. Быт бренного человека, его земные страсти - все это мелочи, их уносит река забвения. В такой избирательности есть свой резон, потому что история запоминает прежде всего героев, но есть и опасность, потому что подлинный облик человека невольно искажается.

От суриковской Морозовой веет духом фанатизма. Но считать ее фанатичкой неверно. Древнерусский человек в отличие от человека просветительской культуры жил и мыслил в рамках религиозного сознания. Он «окормлялся» верой как насущным хлебом. В Древней Руси было сколько угодно еретиков и вероотступников, но не было атеистов, а значит и фанатизм выглядел иначе. Боярыня Морозова - это характер сильный, но не фанатичный, без тени угрюмства, и недаром Аввакум писал о ней как о «жене веселообразной и любовной» (любезной). Ей вовсе не чужды были человеческие страсти и слабости.

О них мы узнаем прежде всего от Аввакума, который по обязанности духовного отца наставлял, бранил, а иногда и ругательски ругал Морозову. Разумеется, бранчливость Аввакума далеко не всегда нужно принимать за чистую монету. Часто это был «терапевтический», целительный прием. Когда Морозова в тюрьме убивалась по умершем сыне, Аввакум писал ей из Пустозерска сердитое письмо, даже назвал ее «грязь худая», а закончил так: «Не кручинься о Иване, так и бранить не стану». Но в некоторых случаях упреки духовного отца кажутся вполне основательными.

После смерти старого мужа Морозова осталась молодой, тридцатилетней вдовой. Она «томила» тело власяницей, но и власяница не всегда помогала. «Глупая, безумная, безобразная, - писал ей Аввакум, - выколи глазища те свои челноком, что и Мастридия». Аввакум имел в виду пример преподобной Мастридии, житие которой боярыня знала по Прологу (под 24 ноября). Героиня этого жития выколола себе глаза, чтобы избавиться от любовного соблазна.

Аввакум уличал Морозову и в скупости: «А ныне... пишешь: оскудала, батюшко; поделитца с вами нечем. И я лише разсмеяхся твоему несогласию... Милостыня от тебя истекает, яко от пучины морския малая капля, и то с оговором». Со своей точки зрения Аввакум был прав. Когда мы читаем, что боярыня послала в Пустозерск восемь рублей, «батюшку два рубли одному, да ему ж на подел шесть рублев з братьею Христовою», то мы невольно вспоминаем о золоте и драгоценностях, которые она прятала от властей. В данном случае с Аввакумом нельзя не согласиться. Однако это была не просто скупость, а и домовитость рачительной хозяйки. Морозова по своему положению была «матерая вдова», т. е. вдова, которая управляет вотчинами до совершеннолетия сына. Поэтому она и пеклась о том, «как... дом строен, как славы нажить больше, как... села и деревни стройны». «Матерая вдова» хранила для сына богатства, накопленные его отцом и дядей. Она надеялась, что сын, как бы ни сложилась судьба матери, будет жить в «земной славе», приличествующей его знаменитому роду.

Морозова очень любила своего Ивана. Чувствуя, что терпению царя приходит конец, что беда у порога, она спешила женить сына и советовалась с духовным отцом насчет невесты: «Где мне взять - из добрыя ли породы, или из обышныя. Которыя породою полутче девицы, те похуже, а те девицы лутче, который породою похуже». Эта цитата дает наглядное представление о Морозовой. Ее письма - женские письма. Мы не найдем в них рассуждений о вере, зато найдем жалобы на тех, кто смеет «абманавать» боярыню, найдем просьбы не слушать тех, кто ее обносит перед протопопом: «Што х тебе ни пишить, то все лош». Та, что диктовала, а иногда своей рукой писала эти «грамотки», - не мрачная фанатичка, а хозяйка и мать, занятая сыном и домашними делами.

Поэтому понятно ее «малое лицемерие», понятны колебания, которые отразились и в Повести. Там, где речь идет о пытке, автор пишет, что|Морозова и с дыбы «победоносно» обличала «лукавое их отступление». Здесь очевидно влияние житийного канона, согласно которому страдалец за веру всегда переносит пытки не только мужественно, но и «радостно». Но гораздо сильнее и по-человечески достовернее конец этого эпизода, когда боярыня заплакала и сказала одному из надзиравших за пыткой: «Се ли християнство, еже сице человека умучити?».

И умирала она не как житийная героиня, а как человек. «Раб Христов! - взывала замученная голодом боярыня к сторожившему ее стрельцу. - Есть ли у тебе отец и мати в живых или преставилися? И убо аще живы, помолимся о них и о тебе; аще ж умроша - помянем их. Умилосердися, раб Христов! Зело изне-могох от глада и алчу ясти, помилуй мя, даждь ми колачика», И когда тот отказал («Ни, госпоже, боюся»), она из ямы просила у него хотя бы хлебца, хотя бы «мало сухариков», хотя бы яблоко или огурчик - и все напрасно.

Человеческая немощь не умаляет подвига. Напротив, она подчеркивает его величие: чтобы совершить подвиг, нужно быть прежде всего человеком.

Повесть о боярыне Морозовой - основной источник сведений об этой замечательной женщине. Публикация и исследование А. И. Мазунина, тщательно изучившего рукописную традицию, позволяют по-новому прочесть этот текст. Но Повесть ценна не только историческим материалом. Это - произведение высокого художественного качества. Этот памятник древнерусской литературы безусловно будет по достоинству оценен современным читателем.

Цит. по кн.: Кончаловская Наталья. Дар бесценный. М., 1965. С. 151.
Повесть о боярыне Морозовой / Подг. текстов и исследование А. И. Мазунина. Л., «Наука», 1979.
О генеалогии Морозовых и других боярских родов см. в кн.: Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969.
Житие Александра Невского цит. по кн.: Изборник. Сборник произведений литературы Древней Руси. М., 1970.
Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. С. 103.
Там же. С. 55.
«В буквальном смысле слова это означало выдачу обвиненного в полное холопство. В местнических делах “выдача головой”... имела символическое и бытовое значение... Обвиненный местник с покорным видом, с непокрытой головой шел на двор своего нового господина. Последний, вероятно в присутствии чад, домочадцев и всей дворни, делал местнику более или менее суровое внушение, давал ему почувствовать в полной мере свою власть и затем милостиво прощал. Смотря по взаимным отношениям столкнувшихся лиц и фамилий, дело могло окончиться либо подобной сценой, либо полным примирением. Оправданный по суду приглашал к себе в дом выданного ему “головой” местника, и недавние враги за чаркой вина добросовестно старались устранить моменты личной обиды» (Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. С. 104).
Забелин И. Е. Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетии. Изд. 3-е. М., 1901. С. 101.
См.: Водарский Я. Е. Правящая группа светских феодалов в России в XVII в. - В кн.: Дворянство и крепостной строй России XVI-XVIII вв. Сб. памяти А. А. Новосельского. М., 1975. С. 93.
Там же. Для сравнения укажем, что по расчету Я. Е. Водарского в это время у думных людей было в среднем дворов: у бояр по 1567, у окольничих по 526, у думных дворян по 357 (там же. С. 74).
Материалы для истории раскола за первое время его существования, издаваемые... под ред. Н. Субботина. Т. V, ч. 2. М., 1879. С. 182-183.
Петрикеев Д. И. Крупное крепостное хозяйство XVII в. Л., 1967. С. 46.
См.: Тихонов Ю. А. Подмосковные имения русской аристократии во второй половине XVII - начале XVIII в. - В кн.: Дворянство и крепостной строй России XVI-XVIII вв. С. 139-140.
Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. М., 1960. С. 216.
Там же. С. 296.
Там же. С. 213.
Там же. С. 208. Эту фразу любопытно сопоставить с одним случаем из молодости Аввакума, о котором он рассказал в своем Житии: «Егда еще был в попех, прииде ко мне исповедатися девица, многими грехми обремененна, блудному делу... повинна... Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блудным, и горько мне бысть в той час: зажег три свети и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разженив» (там же. С. 60). Здесь Аввакум прямо поступил «по Прологу»: в Прологе под 27 декабря есть аналогичный рассказ о монахе и блуднице.
Барсков Я. Л. Памятники первых лет русского старообрядчества. СПб., 1912. С. 34.
Там же. С. 37. Конечно, восемь рублей - немалые деньги по тем временам. Но Аввакуму и его пустозерским «соузникам» приходилось тратить больше, чем какому-нибудь жителю Москвы. Вот пример: чтобы отослать письмо Морозовой, Аввакуму пришлось дать стрельцу целую полтину.
Барсков Я. Л. Памятники первых лет русского старообрядчества. С. 34.
Там же. С. 41-42.
Там же. С. 38-39.
Материал: http://panchenko.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=2330

В 1911 году императором Николаем Вторым было дано разрешение на разборку архива Тайного приказа царя Алексея Михайловича Романова. Кроме обычных для таких организаций бумаг и доносов, был обнаружен большой объем документов, касающихся церковного раскола, и в частности - дела опальной верховой боярыни Феодосии Морозовой. О результатах исследований читайте в газете «Наше время» .

Среди вороха полуистлевших бумаг была найдена одна, о которой тут же доложили по начальству. Реакция последовала незамедлительно: разбор документов до высочайшего распоряжения приостановить, архив засекретить. Письмо, которое столь переполошило правившую династию, касалось личной жизни Алексея Михайловича, вошедшего в русскую историю под именем Тишайший.

Не положено, барыня

«Слухи о том, что Феодосия нагуляла сына не от мужа, появились в Москве на следующий день после его рождения »

В ночь с 1 на 2 ноября 1675 года шел снег. Стены глубокой, в три метра, ямы заиндевели. Сидевшие в яме женщины уже несколько дней не говорили, у них не было сил даже для молитвы. После смерти в сентябре Евдокии их кормили с каждым днем все хуже и реже, а на просьбы о хлебе отвечали: если праведницы, то Бог подаст!

Одна из пленниц зашевелилась, и вторая, не в силах повернуть голову, скосила в ее сторону глаза.

Помру я сегодня, Маша…

Та, которую звали Машей, ничего не ответила, только отвела глаза.

Да и то правда, не живем мы с тобой, а мучаемся…

Женщина заплакала. В изможденной и сломленной старухе мало кто узнал бы статную красавицу Феодосию Морозову.

Было ей сорок три года. Вдруг Морозова встрепенулась и, откуда-то взяв силы, встала на ноги и прокричала куда-то вверх, где должна была находиться стража:

Эй, там, наверху! Помилосердствуй! Дай калачика!

Маша что-то осуждающе зашипела, но сверху ответили:

Не положено, барыня, боюсь я.

Тогда хлебца дай! – не унималась Морозова, и в этом ее требовании слышалась последняя решимость.

Не положено.

Добро, чадо… – старуха сникла и как-то вдруг обмякла. – Благословен наш Бог, такой милостивый. Сходи тогда на реку и выстирай мою рубаху… Умирать я собралась, а преставиться надо чистой…

Последние слова Морозова произнесла так тихо, что даже Данилова, находившаяся рядом, их не разобрала. Но стражник услышал, и скоро вниз опустился деревянный шест с железным крюком на конце, к которому Морозова и прикрепила свою жесткую, не менявшуюся уже несколько месяцев рубаху.

Царь Алексей Михайлович рано остался без родителей, и когда в шестнадцать лет взошел на престол, наиболее приближенным к нему оказался его воспитатель, друг отца боярин Борис Морозов. Брат Бориса Ивановича Глеб был дядькою младшего брата Алексея Михайловича – Ивана и царским воеводою в Новгороде, Казани, сопровождал царя в военных походах. Оба брата находились довольно близко к русскому трону и не собирались от него отходить.

Правда, когда брат царя умер, влияние Глеба снизилось, но и тут Борис нашел способ вернуться на прежние позиции. Мало того, что он подобрал Алексею Михайловичу невесту из «худородных», чтобы не соперничали, но и сам женился на сестре царицы – Анне Милославской. Глебу же посоветовал в жены дочь приближенного к Алексею Михайловичу боярина Прокопия Соковнина – Феодосию. Хотя Соковнины и не блистали родословной, Прокопий принимал участие в посольских делах и какое-то время даже был калужским наместником.

Свадьба Глеба Морозова и Феодосии Соковниной состоялась в 1649 году. Особой пышностью она не отличалась, поскольку жених уже был однажды женат, вдовел недавно, не прошло достаточно времени, чтобы первый брак мог забыться. Но для того чтобы продемонстрировать семнадцатилетнюю красавицу, вводимую в боярский дом, гулянье продолжалось больше недели. В один из дней Морозовых навестил и царь Алексей Михайлович.

Золотая карета

Готовишься? – прохрипела из своего угла Данилова.

Да, Машенька, готовлюсь.

А радуешься-то чему?

Подруга закашлялась, а Морозовой почудилось, что рассмеялась. Она склонилась к обледеневшему земляному полу и попыталась зайтись в привычной и столь легко отлетавшей от языка молитве. Но в голове одна за другой возникали сцены минувшей и, казалось, давно забытой жизни.

Жених-боярин приехал на золоченой карете, запряженной дюжиной породистых лошадей, в сопровождении более сотни слуг. Уже одно это производило впечатление – у Соковниных в лучшем случае запрягали двух лошадей, а во всем доме насчитывалось не более дюжины прислуги. Шуба жениха, отороченная соболиными шкурками и подбитая горностаем, и вовсе заставила Феодосию поверить в то, что супружество обещает превратиться в нескончаемую сказку.

Свадьбу справляли в Зюзине, подмосковном имении Морозовых. Современники восхищались роскошью дворца - высокие своды залов, отстроенных с соблюдением русских традиций, причудливо дополнялись только входившим в Европе в моду наборным паркетом. По зимнему саду горделиво вышагивали павлины, а для охотничьих трофеев хозяина была отведена отдельная комната.

На третий день в Зюзино приехал молодой царь с царицей. Увидев его, Феодосия ощутила неведомое до того чувство. Голубоглазый отрок с льняными волосами в ярко расшитом кафтане поразил ее своей красотой, а царица Мария Ильинична показалась серой скукожившейся от мороза птицей, по чьему-то недоразумению оказавшейся в райском саду.

Алексей Михайлович тоже приметил молодую боярыню, ее приблизили ко двору, а уже через год у Морозовых родился сын Иван. Слухи о том, что Феодосия нагуляла сына не от мужа, появились в Москве на следующий день после его рождения. Дело в том, что среди кумушек давно говорили, что братья Морозовы в погоне за богатством растеряли мужскую силу – и старший Борис, и младший Глеб женились по второму разу, но ни у одного, ни у другого детей до Ивана не было. Когда же мальчик немного подрос, его сходство со вторым Романовым перестало быть секретом.

В 1662 году почти одновременно умерли сначала бездетный Борис Иванович Морозов, а чуть позже и Глеб Иванович. Наследником всех морозовских богатств оказался двенадцатилетний Иван, но до совершеннолетия сына управляющей вотчинами была объявлена его мать – Феодосия Прокопьевна Морозова. Ее влияние при дворе, и до того бывшее немалым, выросло многократно.

Только царица продолжала верить в чистые отношения своего мужа и лучшей подруги. К тому же частые визиты Алексея Михайловича к Морозовым легко объяснялись его монаршей заботой об оставшемся без отца Иване и интересом к Феодосии, как к собеседнице. Еще Борис Иванович Морозов прилюдно восхищался умом и образованностью своей невестки и считал незазорным обсуждать с ней государственные дела. Что же говорить о молодом царе, в одночасье оставшемся без своих лучших советников, в то время, как на Руси происходили бунт за бунтом?

Троеперстие

Алексей Михайлович хорошо представлял себе, что для усмирения народа новым патриархом должен стать человек сильный, способный к реформированию аморфной церкви, не оказывавшей до сих пор должной помощи властям. Тут-то он и вспомнил о новгородском митрополите Никоне.

Больное властолюбие нового патриарха проявилось довольно быстро. Да он и не скрывал своего желания построить православную церковь по примеру католической, где власть папы была непререкаема в том числе и для монархов. Поначалу такие изменения Алексея Михайловича вполне устраивали – он нуждался в поддержке сильной церкви.

Первым шагом нового патриарха стало сближение традиционного русского и греческого обрядов. Однако начавшееся при Никоне изменение богослужебных книг и церковного обихода большинство прихожан восприняло как оскорбление традиций. Испокон веков на Руси осеняли себя двумя пальцами – Никон ввел троеперстие, русские во время богослужения привыкли ходить за движением солнца – Никон попытался ввести греческий обычай ходить супротив, на Руси почитали восьмиконечный крест – Никон настаивал на четырехконечном.

В 1654 году Никон собрал церковный собор, на котором было принято решение исправить церковные книги по греческим и древнеславянским образцам. Несколько человек, в том числе ставший потом знаменитым протопоп Аввакум, не подписали решения, и через два года на новом соборе они были преданы проклятию и отправлены в ссылку.

Простой народ все эти нововведения воспринял однозначно: новая церковь потребовалась царю, чтобы окончательно закрепить крепостничество. Придворные же возненавидели Никона за то влияние, которое он приобрел над молодым царем. И только одна Феодосия Морозова смела выказывать патриарху свою неприязнь.

На подавление старообрядцев царем по наущению Никона были брошены все силы государства. Раскольники бежали из городов и сел, а следом за ними тут же посылались стрелецкие команды, которые сжигали старообрядческие скиты с находящимися в них детьми и стариками.

Но стоило Никону во главе войска покинуть Москву, как влияние Морозовой на царя усиливалось. Даже протопоп Аввакум, с которым Феодосия завела переписку, просил ее смирить женскую плоть и больше внимания уделять воспитанию сына.

Вернувшись однажды из «крестового похода» в Москву, Никон, узнав, что Алексей Михайлович опять находится в Зюзине у Морозовых, решил царя проучить: объявил, что слагает с себя сан патриарха, и удалился в основанный им Воскресенский монастырь. Никон был уверен, что Алексей Михайлович немедленно явится к нему уговаривать остаться. Однако этого не произошло, и с 1658 года патриарший престол освободился. Но только в ноябре 1666 года собрался церковный собор, который признал Никона виновным в оскорблении царя и впадении в латинские догматы. Однако реформы зашли так далеко, что возвращение к старому обряду было уже невозможно.

Царская свадьба

Но в марте 1669 года умерла сносившая привязанность мужа к своей лучшей подруге царица Мария Милославская, скоро было объявлено о женитьбе царя на юной и смазливой Наталье Нарышкиной. Морозовой Алексей Михайлович дал понять, что отныне их отношения не могут оставаться прежними.

22 января 1671 года состоялась царская свадьба. В сложном свадебном ритуале должна была принимать участие и «верховая» (дворцовая) боярыня Морозова. Она не явилась, и этого Алексей Михайлович ей простить не захотел. Правда, как передают летописцы, сказал окружающим его боярам: «Тяжко ей бороться со мною - один из нас непременно победит».

Для расправы с бывшей любовницей царь решил припомнить ей дружбу с Аввакумом и неприятие нового обряда, то есть то, что до сих пор его забавляло. Он в какой-то степени даже поощрял фрондерство подруги, считая, что ее соперничество с Никоном для государства полезно.

16 ноября 1671 года архимандриту Чудова монастыря Иоакиму было поручено арестовать Морозову. Ее отвезли на подворье Псковского Печерского монастыря на Арбате - оно было куплено Тайным приказом и использовалось как место заключения.

Впрочем, царь еще не оставлял надежды на добрые отношения с многолетней подругой. Пытаясь обратить ее в новую веру, с Морозовой подолгу беседовал новый патриарх, к сыну Ивану царем были приставлены воспитатели, и об этом Морозовой сообщили. Однако после неожиданной смерти Ванечки ничто не могло уже убедить Феодосию в добром отношении царя.

Феодосия Прокопьевна Морозова умерла в ночь с 1 на 2 ноября 1675 года. Полуживая Данилова обвязала тело подруги веревкой, и его потянули вверх. Но уже перед самым лазом оно за что-то зацепилось, рука Морозовой дернулась, и Даниловой показалось, что та озарила ее крестом.

С того дня Маша отказывалась есть, то и дело впадала в забытье, и ровно через месяц, 1 декабря, умерла.

В этот же день до Москвы доскакал гонец с известием о смерти Морозовой. Но когда Алексею Михайловичу доложили об этом, окружающим показалось, что он даже не сразу вспомнил, о ком идет речь.

Князь Урусов, чью жену, сестру Морозовой Евдокию, замучили раньше, перекрестился и громко, так, что это услышал будущий летописец, произнес:

Ангел! Сущий ангел! Абсолютно не помнит зла!

Правда, летописец отмечает, что было непонятно, какое зло имеет в виду князь – то, которое причинили Алексею Михайловичу, или то, которое причинил он сам.

Среди них мучеников русского старообрядчества одно из первых мест заняла боярыня Феодосия Прокопьевна Морозова со своей сестрой княгиней Евдокией Урусовой.

Вот что повествует о судьбе этих своих духовных дочерей протопоп Аввакум в одном из самых ярких своих произведений – «Житии боярыни Морозовой».

Ревность знатной боярыни Феодосии Морозовой к расколу производила большой соблазн в высшем московском обществе, и царь Алексей Михайлович неоднократно посылал к ней (в том числе ее дядю Михаила Алексеевича Ртищева) с увещаниями. В наказание он велел отобрать у нее половину вотчин. Но за нее заступалась царица Марья Ильинична . Пока она была жива (до 1669) и несколько времени после ее кончины боярыня Морозова продолжала свободно исповедовать старообрядчество. Ее окружали беглые инокини и юродивые; а какая-то мать Мелания с помощью некоего отца Досифея тайно постригла ее в иноческий сан. Но в 1671 царь женился вторично. Феодосия Морозова не приняла обычного для боярынь участия в брачных обрядах, ссылаясь на свои больные ноги. Царь разгневался. Возобновились присылки к ней от царя с убеждениями и угрозами. Боярыня Морозова говорила, что хочет умереть в отеческой православной вере и громко поносила никоновские заблуждения высших духовных лиц.

Боярыня Морозова навещает Аввакума в тюрьме

Зимой 1672 года князь Урусов после одного визита в царский дворец сообщил жене своей Евдокии, что великие беды предстоят ее сестре. (Он, по-видимому, не знал, что и его жена – раскольница). «Ступай, простись с ней, – сказал князь, – думаю, что сегодня же будет за ней посылка». Евдокия предупредила сестру Феодосию о предстоящей беде и, решив разделить ее участь, не воротилась домой. Они взаимно благословились и приготовились постоять за правую веру. Ночью, действительно, пришли чудовский архимандрит Иоаким и дьяк Иванов забрать упрямую боярыню Морозову. У неё нашли княгиню Урусову и спросили, как она крестится; та в ответ сложила два перста. Озадаченный архимандрит поспешил к царю. Узнав, что княгиня Урусова хотя и скрывала доселе, но тоже держится раскола, царь велел взять обеих.

Феодосия Морозова отказалась идти сама: ее унесли в кресле. Молодой сын боярыни, Иван, едва успел проститься с матерью. На обеих сестер наложили оковы и посадили под стражу. Это было время междупатриаршества по кончине Иоасафа. Пробовал увещевать Морозову и Урусову местоблюститель патриаршего престола Павел Крутицкий. Но сестры называли еретическим все высшее русское духовенство. На следующее утро их разлучили: Феодосию приковали цепью к стулу и повезли на санях мимо Чудова монастыря под царскими переходами. Полагая, что царь с этих переходов смотрит на нее, боярыня Морозова высоко подняла правую руку с двуперстным сложением. Ее поместили на подворье Печерского монастыря под крепкою стражею. А Евдокию заключили в Алексеевском монастыре, где ее силою водили или носили к церковной службе. Многие боярские жены приезжали в монастырь, чтобы посмотреть, как Урусову на носилках тащили в церковь. Захватили и последовательницу боярыни Морозовой, Марью Даниловну.

Сын Феодосии Морозовой, Иван, с горя заболел. Царь послал к нему своих врачей, но он умер. Все вотчины и конские табуны Морозовой розданы были боярам; а дорогие вещи распроданы. Феодосия Прокопьевна со смирением перенесла известие о смерти сына и полном разорении. Двух ее братьев, Федора и Алексея, послали на воеводство в далекие города.

Боярыня Морозова. Картина В. И. Сурикова, 1887

Когда на патриаршество был возведён Питирим, он стал просить, чтобы царь простил сестер. «Ты – ответил царь, – не ведаешь всей лютости Морозовой. Никто не наделал мне столько хлопот, как она. Призови ее и расспроси сам. Узнаешь тогда все ее упорство».

В тот же вечер скованную боярыню Морозову привезли в Чудов, где ее ожидал патриарх.

– Доколе ты будешь пребывать в безумии и возмущать царя противлением? – восклицал Питирим. – Жалея тебя, говорю: приобщись Соборной церкви, исповедайся и причастись.

– Не у кого мне исповедоваться и причащаться, – ответила Феодосия Морозова.

– Много попов на Москве.

– Много попов, но истинного нет.

– Я сам исповедаю тебя, а потом отслужу (обедню) и приобщу.

– Разве ты от них рознишься, – ответила боярыня Морозова. – Когда ты держался христианского, от отцов переданного обычая русской земли; то и был нам любезен. Ныне же восхотел творить волю земного царя, а небесного презрел и возложил на главу свою рогатый клобук римского папы. Сего ради мы отвращаемся от тебя.

Патриарх счел боярыню повредившеюся в уме и хотел насильно помазать её. Морозова сама не стояла; ее наклоненную держали под руки стрельцы. Но когда патриарх приблизился, она вдруг выпрямилась и приготовилась к борьбе. Патриарх, обмакнув спицу в масло, уже протянул руку. Но Феодосия Прокопьевна оттолкнула её и завопила: «Не губи меня, грешницу! Ты хочешь уничтожить весь мой недовершенный труд! Не хочу вашей святыни!»

Патриарх пришел в сильный гнев и (если верить Аввакуму) велел бросить Морозову на пол и тащить вон цепью за ошейник, так что головой своей она пересчитала все ступени лестницы. Привели к патриарху и княгиню Урусову. Ее он также пытался помазать маслом; но она поступила еще находчивее. Евдокия вдруг сбросила с головы покрывало и явилась простоволосою. «Что творите, бесстыдные? – вскричала она. – Разве не знаете, что я жена!» – чем привела духовных в великое смущение.

Услыхав рассказ патриарха о его неудаче, царь заметил: «Разве я тебе не говорил, какова ее лютость? Я уже сколько лет терплю от нее». В следующую ночь Феодосию Морозову с сестрой и Марьей Даниловной, привезли на Ямской двор и подвергли огненной пытке в присутствии князей Ивана Воротынского и Якова Одоевского, уговаривая смириться. Но страдалицы выдержали все мучения. Царь не знал, как сломить упорство двух знатных женщин, которое могло послужить большим соблазном для других. На Печерское подворье многие тайком проникали к боярыне Морозовой, утешали ее и приносили ей съестные припасы, и царь велел перевезти ее в загородный Новодевичий монастырь, держать ее там под крепким началом и силою влачить к церковной службе. Но и сюда устремились вельможные жены в таком количестве, что весь монастырский двор бывал заставлен каретами. Царь велел перевезти Морозову опять в город. Старшая сестра его, Ирина, началаему пенять:

«Зачем помыкаешь бедную вдову с места на место? Нехорошо, братец! Не мешало бы помнить службу Бориса Морозова и брата его Глеба».

Алексей Михайлович вспылил. «Добро, сестрица, – воскликнул он, – коли ты об ней кручинишься, то место ей будет тотчас готово!»

Феодосию Морозову перевезли в Боровский острог и посадили в яму вместе с Урусовой и Марьей Даниловной. К заключенным никого не допускали, пищу давали им самую скудную. У них отобрали старопечатные книги, старые иконы и оставили только самую необходимую одежду. Но ничто не сломило их твердости. Заключение становилось все суровее и суровее, пищи опускалось в яму все меньше. Наступил конец их страданиям; первою умерла Евдокия, за нею Феодосия и Мария (октябрь и ноябрь 1672). Трогательно описывает Аввакум последние минуты боярыни Морозовой и ее просьбу к одному из сторожей тайком взять и вымыть на реке ее до крайности грязную сорочку, чтобы надеть чистую перед смертью. Сострадательный сторож исполнил эту просьбу. Тело Феодосии Прокопьевны завернули в рогожу и погребли рядом с Евдокией.

По материалам книги Д. И. Иловайского «История России. В 5 томах. Том 5. Отец Петра Великого. Алексей Михайлович и его ближайшие преемники»

МОРОЗОВА ФЕОДОСИЯ ПРОКОПЬЕВНА

(род. в 1632 г. – ум. в 1675 г.)

Русская боярыня-староверка, ставшая символом раскольнического движения.

«Лепота лица твоего сияла, яко древле во Израили святые вдовы Июдифы, победившия Навходоносорова князя Олеферна… Глаголы же уст твоих, яко камение драгое, удивительны перед Богом и человеки бываху. Персты же рук твоих тонкокостны и действенны… Очи же твои молниеносны, держатся от суеты мира, токмо на нищия и убогия призирают». Вот уже который раз вчитывался в старинный текст В. И. Суриков. Это был психологически тонкий литературный портрет боярыни Морозовой, созданный протопопом Аввакумом. Картина о временах церковного раскола полностью готова. Нет только лица мученицы за веру. Художник чувствовал, что лик ее должен обладать такой мощью, чтобы не затеряться в толпе зевак – сочувствующих, безразличных, ненавидящих. Неистовость духа и отречение от всего земного нашел Суриков в профиле молодой монастырской начетчицы. Так никому не ведомый образ боярыни приобрел конкретную внешность. Упорство веры, жестокий удел мученичества превратил лицо молодой женщины в горящий лик фанатички-старухи. Глаза пламенеют, как угли, рука двуперстным крестом то ли осеняет, то ли проклинает толпу, и сама она – словно «черная ворона на снегу». Так, благодаря живописи, боярыня Морозова, память о которой в народе перешагнула века, получила памятник, достойный ее преданности вере.

Происходила Феодосия из знатного рода Соковниковых. Жила в холе и достатке. Была хороша собой, так что в девках не засиделась. В 17 лет ее отдали замуж за богатого бездетного вдовца Глеба Ивановича Морозова, чей род по знатности не уступал царскому. Его брат, Борис Морозов, был воспитателем, свояком и ближайшим советником царя, да и Глеб занимал видное место при дворе. А сама молодая боярыня Феодосия Прокопьевна дружила с царицей Марьей Ильиничной из рода Милославских.

Юную Феодосию не спрашивали, люб ли ей 50-летний муж. Дочерью и женой она была послушной. Не минуло года, как родился сын Иван. Жизнь текла размеренно. Какие могут быть заботы у боярыни, в чьих хоромах суетится 300 человек челяди? Мамки-няньки над дитятком хлопочут. Богатство в дом, заботами мужа, льется рекой. Сундуки забиты дорогими нарядами и украшениями. А пожелает боярыня из дому выехать – запрягут в карету, украшенную серебром и мозаикой, шестерку, а то и двенадцать лошадей, и вслед побежит сотня, а при парадном выезде и триста слуг и рабов. Живи, ни о чем не задумываясь.

В 30 лет Феодосия Прокопьевна осталась вдовой. Неформальную опеку над ней и малолетним племянником взял Борис Морозов. Человек он был степенный, женатый вторым браком на сестре царя Анне, и бездетный. Боярин любил вести беседы со своей умной и начитанной для женщин того времени снохой. Время было тревожное, ждали конца мира и Страшного суда. Борис Морозов величал Феодосию «другом духовным, радостью задушевной», а после долгих бесед признавался: «Насладился я паче меда и сота словес твоих душевнополезных». Какие темы затрагивали они, неизвестно, но, по-видимому, боярыня обладала смелостью суждений и глубиной мысли.

Борис Морозов умер бездетным, оставив все имущество своей вдове и единственному племяннику. Морозова теперь не только по знатности, но и по богатству стала ровней царю. Какое было дело боярыне при таком достатке до религиозных споров патриарха Никона и подвластной ему господствующей церкви с протопопом-раскольником Аввакумом, поборником «истинной» веры? До 1664 г. нет никаких явных свидетельств о приверженности Морозовой к старообрядчеству. Есть только предположение, что была неравнодушна одинокая женщина к статному, красивому, независимому Никону. И пошла против «никонианской» церкви из-за оскорбительного пренебрежения патриарха к ее чувствам. И тут-то в мятущуюся душу Морозовой ворвались страстные обличительные речи протопопа Аввакума.

Еще в 1640-х гг. оба служителя церкви принадлежали к кружку ревнителей благочестия и пытались повысить авторитет официальной церкви, поднять грамотность духовенства, исправить ошибки, вкравшиеся в богослужебные книги по вине переписчиков, и сделать церковную службу понятной прихожанам. Только Никон, снискав царское расположение, стал патриархом и властно и единолично крушил старинные обычаи и обряды. Но своим стяжательством он вызвал ненависть придворных и недовольство в народе, для которого старая вера была добрей, чем «латинская». Так началось на Руси движение, известное под названием раскола, или старообрядчества.

Аввакум стал предводителем раскольников, обвиняя поддавшихся Никону еретиков. Мол, книги церковные переписываются на греческий манер, вместо привычного «Исус» пишется «Иисус», «аллилуйя» нужно петь по-старому дважды, как и креститься двумя перстами, а не «щепотью».

Морозова часто встречала гневного старообрядца в доме своего двоюродного брата Ф. М. Ртищева. Слушала его речи, в которых он, ссылаясь на пример Христа, призывал создавать общины, где все – от бояр до нищих – будут равны. Он писал Морозовой: «Аки ты нас тем лутчи, что боярыня? Да единако нам Бог распрстре небо, еще же луна и солнце всем сияет равно, такожде земля, и воды, и всяпрозябающая по велению владычню служат тебе не болше, и мне не менши». Проповеди Аввакума были столь убедительны, что боярыня поддалась им, а следом и сестра ее, княгиня Е. П. Урусова. Они стали яростными, восторженными приверженками его учения.

Аввакум поселился в доме Морозовой и здесь же проповедовал. Боярыня как женщина не могла решать никаких церковных споров, но открыла сердце благочестию и благотворительности. Двери своего богатого дома и закрома она распахнула не только для раскольников. Всем гонимым и отверженным, убогим и юродивым находилась одежда, милостыня и еда. Она выкупала приговоренных к публичной казни за неуплату долгов, помогала страждущим в богадельнях и темницах.

Поступками и речами Морозова вызывала осуждение в своем кругу. За ней установили надзор и доносили царю, что боярыня «святую церковь непристойными словами поносит, и не покоряется, и святых тайн по новоисправленным служебникам которыя священники служат – от них не причащается, и хулы страшные исносит…». На какое-то время царская угроза отобрать у нее лучшие вотчины заставила Морозову ослабить рвение. Но «крепкие» увещевания Аввакума, а затем отлучение по решению собора 1666–1667 гг. всех раскольников от церкви и ссылка единомышленников в Пустоозерск заставили боярыню вновь стать на путь истинного благочестия. Теперь она осознанно сделала выбор между богатством и знатностью, душой и верой.

Аввакум слал из ссылки письма с увещеваниями и поучениями. Тексты пестрели ласковыми словами: «свет мой», «друг мой сердечный», «ластовица моя сладкоглаголивая», «голубка», «ангелам собеседница». Но узнав, что боярыня сошлась и согрешила с юродивым Федором, разгневался как на жену: «Я веть знаю, что меж вами с Федором зделалось. Делала по своему хотению. Да Пресвятая богородица союз тот злой расторгла и разлучила вас окаянных… поганую вашу любовь разорвала. Глупая, безумная, безобразная! Выколи глазища свои. Зделай шапку, чтоб и рожу ты всю закрыла…»

Больше о суете мирской Морозова не помышляла и в 1670 г. под именем Феодоры тайно постриглась в монахини. Она твердо вознамерилась стоять за веру, удалилась от хозяйских дел в своих многочисленных вотчинах и перестала появляться во дворце. Тем временем гонения на раскольников усилились: их вешали, резали языки, рубили руки. Царь долго терпел непокорство Морозовой. Может, в память об умершей жене, чьей лучшей подругой она была, может, надеялся, что блажь бабья пройдет. «Огненная ярость» Алексея Михайловича обрушилась на боярыню за открытое неповиновение царской воле. В январе 1671 г. Феодосия Прокопьевна наотрез отказалась присутствовать на венчании царя с молодой красавицей Натальей Кирилловной Нарышкиной, будущей матерью Петра I. А ведь Морозова в числе первых боярынь должна была «титлу цареву говорить», благоверным его назвать, руку целовать и вместе со всеми принять благословение архиерея по новому обычаю. Государь, прозванный Тишайшим, не простил открытого бунта. Он несколько раз посылал бояр с приказом покориться его воле, но Морозова не отступила. С тех пор для тысяч старообрядцев она стала символом раскольнического движения.

В ночь на 16 ноября 1671 г. архимандрит Чудова монастыря в Кремле Иоаким и дьякон Ларион объявили непокорной царский указ: «Полно же тебе быть на высоте! Сниди долу! Встав, иди отсюду!» Это «иди» означало лишения всех прав и свободы. Вместе с сестрой, княгиней Е. П. Урусовой, и женой стрелецкого полковника, М.Г. Даниловой, боярыню Морозову под стражей доставили в Чудов монастырь. Здесь ей заковали ноги, руки, шею в «железа конские», а затем на обычных санях, как простолюдинку, повезли через всю Москву на потеху зевакам в далекий Печерский монастырь. Но прежде боярыне прошлось вытерпеть смертные муки и унижения, как и ее единомышленницам. Она висела на дыбе с вывернутыми руками, замерзала обнаженная в снегу, была бита плетьми. Все стерпела – не отступила.

Церковники требовали для Морозовой костра, но воспротивились бояре. Они просили милости для Феодосии Прокопьевны в память о верной службе Глеба и Бориса Морозовых. И царь явил свою «милость». Публичную казнь, которая могла возвысить мученицу и придать ей ореол святости, он заменил земляным острогом в Боровске. Охрана, подкупленная единоверцами, особой жестокости не проявляла. Узницы получали письма, одежду, еду. В этой яме Морозова узнала о скоропостижной смерти единственного сына и о том, что царь роздал все ее имущество и вотчины покорным боярам. Но не о богатстве рыдала и билась о земляные стены узница. Тужила она, что не смогла проститься с сыном, что чужие руки закрыли ему глаза, что причастили умирающего и похоронили по новому обряду.

Вскоре царю донесли о послаблении в содержании староверок. Он велел сменить и ужесточить охрану. В глубокой пятисаженной яме, во тьме и нечистотах, задыхаясь от зловония, умирали голодной смертью три женщины. Первой преставилась княгиня Урусова. В ночь с 1 на 2 ноября 1675 г. скончалась боярыня Морозова. Единственной ее просьбой к тюремщикам было постирать рубаху, чтобы по русскому обычаю встретить смерть в чистом белье. Через месяц скончалась Мария Данилова.

Древнего рода Морозовых больше не существовало. Наказаны были и родные братья опальной боярыни – их казнили в ссылке. Стойкость Феодосии Прокопьевны потрясла современников не только мученичеством, а и тем, что такое поведение для женщины из придворной знати было из ряда вон выходящим: променять знатность и богатство на веру! Да и казнили ее не как безбожницу. Верующие в милосердного Христа казнили православную христианку только за то, что она отстаивала право молиться Богу по-своему!

Глава 12 (XXVII) Грациан возводит Феодосия в звание восточного императора. - Происхождение и характер Феодосия. - Смерть Грациана. - Св. Амвросий. - Первая междоусобная война с Максимом. - Характер, управление и покаяние Феодосия. - Смерть Валентиниана II. - Вторая

11. Странности египетского обелиска Тутмеса-Феодосия в Стамбуле Этот обелиск установлен на стамбульском Ипподроме недалеко от Большой Софии. Считается, что он изготовлен по приказанию древне-египетского фараона Тутмеса, но затем перевезен византийским императором

Глава XXVI Нравы пастушеских народов. - Движение гуннов от Китая к Европе. - Бегство готов. - Они переходят Дунай. - Война с готами. - Поражение и смерть Валента. - Грациан возводит Феодосия в звание восточного императора. - Характер и успехи Феодосия. - Заключение мира и

Глава XXVII Смерть Грациана. - Уничтожение арианства. -Св. Амвросий. - Первая междоусобная война с Максимом. - Характер, управление и покаяние Феодосия. - Смерть Валентиниана II. - Вторая междоусобная война с Евгением. - Смерть Феодосия. 378-395 г.н.э. Слава, приобретенная